Мало кто из литераторов, да что там литераторов – даже нашего брата-историка, смог избежать описания драматической картины: король Пруссии Фридрих-Вильгельм III, кутаясь в плащ, наблюдает, как на на плоту, установленном на середине реки Мемель, в шатре беседуют два императора – Наполеон Бонапарт и Александр I, обсуждая новые контуры Европы. Среди вопросов, которые обсуждали два этих очень непохожих друг на друга человека, был и вопрос Пруссии: быть или не быть этому государству, быть или не быть династии Гогенцоллернов.
Мнение самого короля Пруссии никому не было ни важным, ни интересным, все должно быть решено без него.
Этот эпизод вовсе не стал концом унижений прусского короля: через несколько дней Наполеон затребует на личную встречу его жену, красавицу и умницу Луизу. Она, так и не оправившись от тяжелейшего воспаления легких, которое подхватила, спасаясь вместе с детьми от наполеоновских войн во время бегства через Куршскую косу, практически непреодолимую зимой, примчится в стан узурпатора, в слабой надежде хоть как-то повлиять на его решения относительно Пруссии.
Самого Фридриха-Вильгельма оставят ждать исхода у палатки Наполеона. Положение его было более чем двусмысленно: простояв у входа более часа, он самовольно ворвался в покои французского императора, на что Наполеон, известный женолюб, гнусно заявил: «Приди Вы на 15 минут позже, я бы вынужден был лишиться Магдебурга», намекая тем самым на то, что он готов был уже перейти к «активным действиям» в отношении королевы.
Особую пикантность этой сцене придавало то, что Наполеон был уверен, что Луиза – любовница Александра (это не так, но здесь важна не столько реальность, сколько представления Наполеона о ней).
Сложно сказать, какое из унижений Фридриха-Вильгельма стало триггером реформ в Пруссии, потому что список всех унижений был бы очень велик, но факт, что, вернувшись в Берлин, король, человек нерешительный и сомневающийся, отдал приказ немедленно приступать к реформам страны.
Как мы знаем сейчас (но об этом мог только мечтать стоящий на берегу Мемеля Фридрих-Вильгельм III), Пруссия, в итоге, была сохранена, правда, она теряла половину своих территорий и половину своего населения, кроме того, она обязана была выплатить Франции огромную контрибуцию в размере неподъемных для лишившегося самых богатых своих районов государства 154,5 млн франков, а также оплачивать постой французских войск в своих городах (к 1812 году эти расходы составят от 146 до 309 млн франков, по разным подсчетам).
Армия Пруссии была сокращена до 43 тысяч человек. Земли за Рейном отходили к созданному Наполеоном королевству Вестфалия, в спину Пруссии дышала восстановленная Польша в виде герцогства Варшавского. Крупнейший торговый центр Пруссии, вольный город Данциг, кажется, единственный, не сдавшийся французам (взять его удалось только после долгой осады), тоже был потерян.
Наши историки много говорят о том, что Пруссия уцелела благодаря активной позиции русского царя, выполнявшего свои обязательства перед «кузеном Фрицем-Вилли», но, конечно же, сохранение буферной зоны в виде Пруссии между двумя великими державами было важно и интересно обеим сторонам.
В те времена в Пруссии хватало образованных людей, которые понимали, как убого выглядит их страна, застрявшая в средневековье, по сравнению с великими державами, к которым относили Англию и Францию. Эти образованные люди понимали, что «английский вариант» - мирное развитие на основе промышленной революции – гораздо более привлекателен, чем «французский», революционный путь.
Пруссия и в самом деле застряла в средневековье: в стране (за исключением земель короля) господствовало крепостное право, экономической основой аграрной страны были юнкерские (так называли крупных землевладельцев) хозяйства, буквально выжимавшие соки из крепостных, в некоторых из таких хозяйств барщина доходила до 6 дней в неделю.
Разумеется, крестьяне не считали чем-то принципиально важным сохранение гнёта именно собственных помещиков, наоборот, французов встречали со сдержанным оптимизмом.
Земля не была предметом купли-продажи, земельный участок целиком наследовал один из юнкеров, остальные дети владельца служили в армии или на гражданской службе.
Промышленности как таковой не существовало, надлежащее ей место занимали ремесленники, объединенные цеховыми правилами, которые и за сто лет до этого выглядели архаизмом и были тормозом для развития производства.
Точно в таком же состоянии находилась и торговля. Может, даже правильнее было бы сказать, что её и вовсе не существовало, так как изнуряемое жестким контролем государства и мелкими придирками чиновников купечество было малочисленно и целиком зависело от расположения местных властей, что, конечно же, неизбежно приводило к коррупции.
Армия Пруссии, некогда очень славная и даже (правда, речь идет о событиях столетней давности) бывшая когда-то образцом для многих в Европе, основана была на принципе рекрутского набора. Офицерами были исключительно дворяне, выходцы из юнкерского сословия. Учитывая, что армия всегда была предметом особой гордости пруссаков (путь слава уже и ушла в историю), её содержание, так уж сложилось исторически, обходилось стране в копеечку: к моменту начала реформ на содержание армии расходовалось более 70% ВВП страны (заметим, тем болезненнее в обществе восприняли катастрофическое поражение, когда сначала бравые прусские офицеры считали чуть ли не своей обязанностью, бахвалясь, точить сабли о мостовую перед французским посольством, а затем, после поражений при Йене и Ауэштедте, без боя сдали все крепости и позволили врагам спокойно вступить в Берлин).
Кроме того, рекрутская система набора со всех точек зрения уступала армии Франции, в основе комплектования которой была воинская повинность – мобилизационный ресурс Пруссии сильно отставал от требований современных войн.
В области экономики, чрезвычайно зарегулированной и страдающей от тотального контроля ненужных чиновников, всё еще главенствовали уже изрядно обветшавшие идеи меркантилизма, предполагавшие, что страна должна богатеть за счет большого экспорта и низкого импорта, хотя для отсталой Пруссии, продававшей зерно и покупавшей промышленные товары, поддерживать подобный баланс было невозможно.
Несмотря на абсолютизм, страна была плохо управляема, так как основные решения принимались местными органами власти, которые, конечно же, подобострастно заглядывали в рот королю, но не обращали особого внимания на указания правительства.
О необходимости реформ в Пруссии говорили давно, причем главными «архитекторами» этих реформ выступали поступившие на службу прусскому королю выходцы из западных районов Германии – барон Фридрих Карл фом унд цум Штейн, родом из Нассау, и князь Карл Август фон Гарденбург, ганноверец.
Оба они окончили Гёттингенский университет, оба, вне всякого сомнения, входили в число лучших умов Европы, оба были страстными поклонниками Адама Смита и Тюрго. И несмотря на то, что их взгляды на экономику и социальное устройство формировались одновременно с взглядами Наполеона и во многом были им созвучны, они оба были страстными противниками корсиканца.
Собственно, на этом сходство между этими великими людьми заканчивается, так как холерик Штейн не подбирал слов и не признавал обходных путей, зачастую «ломая об колено» своих противников, тогда как Гарденберг проявил себя умным и чутким дипломатом. Более того, Гарденберг верил, что люди, им убежденные, принимавшие его логику как свою, и являются наиболее ценными проводниками реформ.
Гарденберг еще в 1794 году выразил свои убеждения, написав, что желал бы открыть возможности для карьеры талантливых людей, равномерно распределить налоговое бремя, обеспечить безопасность собственности и защиту прав личности, а также достичь сочетания свободы с религиозностью и гражданским порядком. Причем все эти изменения должны были быть достигнуты путем преобразований, идущих исключительно сверху. Заметим, убеждения эти удивительным образом совпадают с главными принципами, которыми руководствовался тогда еще никому не известный Наполеон.
Впрочем, то, как достигались эти простые идеи во Франции, не нравилось ни Гарденбергу, ни Штейну, их больше привлекал путь Англии, где к концу XVIII века курс на промышленную революцию уже явственно обозначился. Еще до того, как Пруссия потерпела унизительное поражение в войне с Наполеоном, вокруг этих двух лидеров сложился кружок людей, почитавшихся англоманами, хотя все их «англоманство» заключалось зачастую в знании теории Адама Смита, которую тогда уже преподавали в ведущих университетах. Кроме того, реформаторы всегда ощущали поддержку королевы Луизы. И Штейн и Гарденберг написали свои меморандумы, где они высказывались о желательном направлении и характере реформ.
В Пруссии эти новые знания стали основой реформ, в России эти знания стали уделом узкого круга просвещенных. Прусские реформаторы, при всей своей очевидной симпатии к России и всему русскому не находили там никаких примеров для подражания, а русское общество, в целом, оказалось не готово к реформам.
Первый шаг выпало сделать Штейну (на использование Гарденберга на госслужбе Наполеон лично наложил вето), который был в то время министром финансов и внутренних дел. Он стал неформальным главой правительства, поставив условие, что каждый из министров имеет право обращаться к королю напрямую (раньше король не видел министров, ему докладывал исключительно премьер-министр).
Забегая вперед, скажем, что пробыл на своем посту Штейн всего лишь 14 месяцев – причиной его отставки стало перехваченное французами письмо, где Штейн, со свойственной ему прямотой, довольно грубо отзывался о Наполеоне, после чего он не только покинул правительство, но даже эмигрировал.
Первая встреча Штейна с королем состоялась 30 сентября 1807 года, 5 октября Штейн был утвержден министром, а уже 9 октября появился королевский эдикт, отменяющий крепостное право. Медлить вообще было не в его характере, и он первым делом устранил главное препятствие на пути трансформации Пруссии. Конечно, решить вот так вот, мгновенно, одним росчерком пера все проблемы, связанные с крепостничеством, не вышло, в конце концов, юнкеры, основа государства, представляли собой мощную политическую силу (отсутствие «энтузиазма» в их среде выразил один из лидеров юнкерства, барон фон Рекк: «Лучше три Ауеэштедта, чем один октябрьский эдикт»), и законы, то откатываясь назад, то, напротив, совершенствуясь и развиваясь, будут меняться до начала второй половины века. Однако главное было сделано: появилось огромное количество лично свободных граждан страны, которые вольны были распоряжаться своей судьбой и своей жизнью, (например, получать образование или жениться без приказов), существующих в едином правовом пространстве, устранено рабство.
Конечно, реформы оказались болезненны и для части крестьянства. За годы их проведения около 100 тысяч семей (население Пруссии к моменту начала реформ составляло ок. 4,5 млн человек, а к моменту их окончания, к 1850 году, – чуть менее 17 млн) потеряли всё имущество, но именно они и составили основу формирующегося рабочего класса страны, костяк индустриализации.
Штейн успел заложить основы управления страной, которая теперь управлялась не наместниками короля на местах, а кабинетом министров (позже Гарденберг сделает то, что не вышло у Штейна, – создаст государственный совет, куда войдут нынешние и бывшие министры, оппозиционные юнкеры – Гарденберг всегда считал, что совместно принятые решения скрепляют их и придают большую легитимность), что постепенно, но неотвратимо, убирало абсолютизм как форму правления с политической сцены страны. Руководили регионами теперь не князья, подчинявшиеся королю, а обер-президенты, назначаемые советом министров.
Также удалось навести порядок в области единства законов и обеспечения права в городах, где исторически сложившиеся городские советы на фоне абсолютизма влачили жалкое существование, а исторически сложившиеся разнородные законы могли довольно сильно отличаться в разных городах.Реформаторы усилили роль городских советов в управлении своими территориями, но ввели единую полицию, единые законы и суд.
Одной из важнейших реформ стала реформа армии. Здесь у Штейна и Гарденберга было немало сторонников из числа высших военных чинов, именно им и доверено было переустройство военного ведомства. Возглавил реформы Герхард Шарнхорст (редкий тогда случай выходца из низов общества) и его соратники – в частности, фон Гнейзенау, сменивший Шарнхорста на посту военного министра после его смерти.
В армии отменены физические наказания; любому, независимо от происхождения, доступно продвижение по карьерной лестнице; введены военные училища и даже Военная академия для высших чинов. Шарнхорст и Гнейзенау реформируют незавидную прусскую артиллерию, в армии появляются даже снайперские группы (кажется, впервые в истории).
Объявляется набор в добровольные отряды, где молодежь может изучать военное дело, и это привлекает неожиданно много людей.
В 1813 году появляется Ландвер – военная структура, в которую входят все годные к военной службе мужчины, – там они получают минимальные боевые навыки.
Позже будет сформирован даже ландштурм – войска, состоящие из непригодных к воинской службе, в том числе стариков, которых планировалось обучить ведению партизанской войны в случае, если враг оккупирует их территорию. Впрочем, это экзотическое подразделение так никогда и не использовалось.
И Гарденберга, и Штейна очень заботили реформы в экономике, которые, по сравнению с вышеописанными, были не так заметны, но на жизнь общества и на быстрые перемены в укладе страны оказавшие огромное влияние. Штейн ушел со своего поста в 1808-м, после чего несколько раз менялись лидеры реформистского направления, пока, наконец, в 1810 году за дело не взялся Гарденберг.
Он провел закон об эмансипации (равенстве) евреев, новый закон о торговле, позволяющий заниматься этим делом любому свободному гражданину страны, ввел профессиональные налоги (для торговли и промышленности). И наконец, только в 1818 году ему удалось сделать то, о чем он мечтал так долго: появился закон о единой таможне и об уничтожении пошлин при торговле внутри Пруссии. Позже эта идея будет развернута как таможенный союз, к которому вольны будут присоединиться любые немецкие земли и территории (и они этим, конечно же, воспользуются), – так была заложена основа экономического единства будущей Германии и роли Пруссии как «объединителя нации».
Профессора из Кёнигсберга Теодор фон Шён и Кристиан Якоб Краус, поклонники всё того же Адама Смита, разработали модель промышленного развития Германии, указ об отмене цеховых привилегий и обязательности участия в гильдиях. Их главной задачей было создание конкурентной среды, а это предполагало отсутствие любых ограничений (разного рода разрешений, просьб открыть дело или завести торговые сношения с другими странами, никаких патентов и прочего, чем грешила предшествующая политика), что, в общем, было успешно реализовано.
Забегая немного вперед, заметим, что принципы свободной торговли, исповедуемые реформаторами, принесут в какой-то момент множество проблем: после окончания наполеоновских войн страна окажется наводнена английскими промышленными товарами, лучшими на тот момент в мире, и будет раздаваться множество голосов в пользу протекционизма, правительства будут метаться в сторону то смягчения, то ужесточения норм импорта, но в конце концов заложенный на свободную торговлю курс окажется верным: прусская промышленность, вынужденная конкурировать с самой лучшей продукцией в мире, сама выйдет на высочайший уровень качества и вскоре станет успешно конкурировать с британской и американской по всему миру.
Однако, кажется, самой разрушительной для абсолютизма и самой впечатляющей по своей мощи оказалась реформа образования.
Ведущую роль в этом сыграл Вильгельм Гумбольдт, один из самых известных прусских ученых. С 1808 года он возглавил департамент по делам образования и религии в правительстве Штейна и вскоре написал трактат о системности образования, где выделял три ступени: народные школы, гимназии и университет, обосновав задачи каждой из них.
Все остальные виды школ – религиозные, частные, местные и прочие (их насчитывалось огромное количество) – подлежали преобразованию. Программы подобных школ были разнообразны, но ненаучны.
Королева Луиза была большой поклонницей Песталоцци, швейцарца, выдвинувшего гуманистические идеи развивающего обучения (Ушинский считал эти принципы как одно из величайших открытий), и идеи Песталоцци и Фихте были заложены в начальную школу, школу первой ступени (у Гумбольдта – народная школа), которая стала бесплатной и обязательной для всех.
Кроме этого Гумбольдт ввел принцип «абитур», выпускных и вступительных экзаменов, которые были введены по всей Пруссии уже в 1812 году.
Народные школы требовали большого количества преподавателей, и в стране были организованы учительские семинарии.
Учебные программы всех уровней были пересмотрены, была полностью «вычищена» зубрежка, все курсы были организованы на принципах научного знания.
Возросли и требования к государственным служащим: теперь для занятия какой-либо должности нельзя было просто быть наследником какого-то знатного рода – путь к карьере открывали знания, университетский диплом и хорошие оценки на экзаменах, то есть пробиться в элиту общества стало возможным даже для выходцев из крестьянского сословия, и, если мы посмотрим биографии немецких ученых, то нельзя будет не обратить внимание, что большинство из них – выходцы из очень простых семей – крестьян, мелких торговцев, рабочих, ремесленников.
Всего через пару десятилетий немецкая наука станет ведущей в мире, а немецкая промышленность, благодаря необыкновенно высокому образовательному уровню, станет доминирующей, и именно образовательная реформа сделает все прочие перемены в обществе необратимыми.
Впрочем… угроза реформам пришла совершенно неожиданно оттуда, откуда её меньше всего ждали.
И снова в шаткое положение усилия реформаторов поставила война с Наполеоном.
Наши школьные учебники рисуют картину войны с Наполеоном как ровную линию: как принялся бежать от Москвы, так и добежал до Парижа без остановок (правда, учебники вскользь упоминают непонятное – какую-то «Битву народов» под Лейпцигом – ну, может, какой-то малозначительный эпизод).
На самом деле, конечно, все было не так, Франция, благодаря современной постановке военного дела, обладала огромным мобилизационным ресурсом, и Наполеон довольно быстро увеличил свою армию с 30 тысяч человек до 130 тысяч, а позже и до 400 тысяч. В это время в немецкоязычных землях уже вовсю полыхает народная война против Наполеона, которую ставший очень осторожным Фридрих-Вильгельм III признает (только заключив предварительный союз с Россией и Австрией) «своей» войной в 1813 году, выпустив «обращение к народу».
Наполеон еще несколько раз одержит крупные победы над союзниками, и даже в какой-то момент будет казаться, что перелом наступил, но та самая «Битва народов» у стен Лейпцига, где четыре дня его 190-тысячная армия сражалась с 300-тысячной армией союзников (вплоть до Первой мировой это сражение будет оставаться крупнейшим в истории Европы), и где в итоге войска шестой антинаполеоновской коалиции одержат победу, внесет окончательную ясность в исход компании. И это тоже еще не станет концом войны, неугомонный корсиканец снова и снова будет набирать новые армии и одерживать многие локальные победы, тем не менее под давлением численно превосходящего врага он будет отступать и отступать, пока, наконец, армии коалиции не возьмут Париж и не арестуют Наполеона.
Заметим, что прусские войска под руководством фельдмаршала Блюхера проявят себя в этой войне во всей красе, а позже именно Блюхер принесет союзникам еще и победу в сражении под Ватерлоо.
Но вот что касается Фридриха-Вильгельма III, то, в его представлении, победа над Наполеоном, кажется, автоматически означала остановку реформ. Мол, ау, ребята, перестаньте уже, и так все хорошо вышло, цель-то достигнута…
К счастью (для Пруссии), Фриц-Вилли, что называется, не на тех нарвался. Блестящий дипломат Гарденберг обыграет своего короля как младенца: покладисто соглашаясь с ним, он будет последовательно продолжать делать то, что делал, иногда напоминая королю, что, наверное, надо остановиться, но только надо сделать бы еще вот это и это в память о королеве Луизе (интроверт Фридрих-Вильгельм, кажется, ценил и любил единственного человека на планете — свою жену, умершую в 1810 году, которая и в самом деле была горячей сторонницей перемен).
Реформы удивительно преобразят Пруссию. Уже в первой половине XIX века она станет одной из самых развитых европейских держав, с рекордным для Европы приростом населения, с ростом одного лишь аграрного производства на 40% (при том же количестве пахотных земель), страной со стремительно развивающейся промышленностью, самой передовой наукой во всех отраслях человеческих знаний, и даже страной мыслителей и поэтов.
Что касается самих реформаторов, то Гарденберг, обаятельный и дипломатичный вершитель судеб Пруссии, а позже, в определенной мере, и всей Европы, умрет в 1822 году. Штейн выскажется о его смерти в том духе, что немцы должны быть, наконец-то, счастливы.
Да, великие реформаторы не любили друг друга, и при всем сходстве взглядов людьми были очень разными. Штейн, типичный холерик, яростный и бескомпромиссный, проводя демократические по своей сути реформы, одновременно напоказ гордился тем, что никто в его роду не подчинялся никому, кроме императоров Священной Римской империи. Гарденберг, настоящий гуманист и этакий светский лев, обаятельный и обходительный, умел влюбить в себя собеседника и заставить говорить его словами (кстати, наблюдательный Наполеон после встречи с королевой Луизой назвал её «попугаем Гарденберга» - видимо, она невольно пользовалась какими-то оборотами из лексикона своего министра).
Поздние историки обратят внимание на то, что реформы, при всей своей жесткости и ниспровержении того, что еще совсем недавно казалось устоями и скрепами общества, обошлись без восстаний и заговоров, и припишут это удивительному умению Гарденберга объясняться с самыми разными людьми, слышать и понимать их точку зрения и тактично и умно объяснять свою собственную позицию.
Говорят, что Гарденберг пользовался большим успехом у женщин, и Штейн не мог простить ему нежного обращения с его сестрой…
Сам Штейн умрет в 1831 году. Значительная часть его жизни будет посвящена борьбе с Наполеоном: после своей отставки он в 1812 году создаст русско-германский добровольческий легион, который будет сражаться в Отечественной войне, а позже – участвовать в освобождении немецких земель, затем возглавит штаб повстанческого движения в Германии. На Венском конгрессе он будет представлять Россию (и станет кавалером высших её орденов). После завершения своей дипломатической миссии создаст и возглавит Monumenta Germaniae Historica, общество по изучению средневековой истории Германии.
При всей своей несхожести оба великих реформатора провели в итоге одну из самых замечательных и эффективных «революций сверху» в истории, правда, и с историческим моментом им повезло: если иметь в виду не унижения, которым подвергся император, а то, насколько страна оказалась готова к реформам и как умно и своевременно они смогли донести до общества необходимость преобразований.
Критики Штейна и Гарденберга насмешливо говорили, что то, на что у Пруссии ушло несколько лет, во Франции произошло за считанные дни, но, возможно, критиканы не учли цену вопроса, выраженную в человеческих жизнях и судьбах.
Автор: Александр Иванов
Комментариев нет:
Отправить комментарий